Дни я провожу с девятью живыми и доброй тысячей мертвецов. Живые ― свои, по́том пропахшие, такие ж как я. Мёртвые ― бывалые, древние, восемь веков как мёртвые, осада, разгром, Батый. А сейчас-то что? Сейчас ― немцы. Века идут, всё проходит, остается только смерть.
Что меня мучает здесь, так эта река. У нас на Кубани рек нет, или ручьи, или болотца. А Ока ― река. Живой прозрачный лёд. То тогда от Батыя наплакали, то сейчас под Москвой ревут. А здесь, в устье с Проней ― тыл, сюда стекается всё. Стою на берегу, на редких травяных кочках сахарится иней. Черпаю воду рукой, умываюсь ледяными слезами. Небо голубо и глупо. От воздуха мёрзнут глаза.
Новый храм в низине, но если смотреть с реки ― в вышине. Ну дурищу выстроили, стены ― два меня замуровать и хоть бы хны, всё скроет. Взрывать толку нет, только расход. Дом культуры бы здесь ладный, так какая культура ― война. В старом храме прятались от Батыя последние живые: женщины, старики, сопляки. Вскрыли, перебили, сожгли. В новом храме сидим мы, зубами стучим. Наряд в подвале, наряд на колокольне, повторить.
Так что сидим, ждём кого? Охраняем что-то? Пустоту от дураков охраняем. Есть, де, Агриков меч, им де святой Пётр сатану зарубил. Есть вот Аненербе, и им этот меч нужен. Есть наша наводка, якобы артефакт вывезли из Кремля в храм в Старой Рязани. Есть перехват, они здесь будут. В группе человек, которого нужно взять, ему Агриков меч что мёдом намазан. Есть приказ и есть служба. С ними Бог ― они проиграют. С нами ― только смерть, мы победим.
С августа здесь. Облетело лето. Скучные, одинаковые дни. Растолкает разводящий, продерёшь глаза, поссышь. Два часа в церковном подвале, только на пар со рта глядишь, как фонарь включишь. Там навалено ерунды всякой, образа плесневеют, свечи мыши погрызли. Приказ не трогать ничего, ну вот сидишь в темноте. Карман оттягивает «ТТ», руки коченеют. От недосыпа в голове ясность и чистота, потом туман и грязь. Прислонишься к каменной стене, веки на глаза сами упадут. Вздрогнешь, будто с колокольни падаешь. Переполошишься. На колокольне дежурить сложнее. Сидишь на карачках, ветер над головой хлещет, слушаешь каждый шорох. Потом пересмена, ещё два часа на стрёме, жуёшь хлеб с колбасой, если есть. Чаще сухпаёк. После ― два часа поганого беспокойного сна. Растолкает разводящий, продерёшь глаза, поссышь. Всё.
Местные думают, что мы квартирьеры, капитан Гордеев наплел так, что к нам не суются. Ему всегда верят, даже я ему верю, как родному отцу. Глянет в глаза, ясно, серьезно, когда плечами пожмёт, когда улыбнётся. Будет нужно, в затылок выстрелит и не моргнёт. Мне тоже выстрелит, но то по-отечески, любя. Чёрт знает, чем занят, пока мы караулим. Делом.
С Шиваровым Мишей бывает покурить выйдем. Шиваров мне как брат, одна школа. С ним не так тошно.
― Да не будет их здесь, Клевцов. Только зря штаны протираем в тылу, ― хрипит Шиваров и сплёвывает, ― Если Москву возьмут, нас всех постреляют и тогда спокойно обрыщут.
― Это по уму, а у тех по сердцу. Поди вбили себе в башку, что без артефактов не победят.
― Ну и что, как вбили? Подвал в храме ― глупость же. Прикопай под кустом, никто и не найдёт.
Болтовня конечно, позор один. Приказы не обсуждают. Шиваров прав, но знать этого не хочется. Мир горит, а мы в десять рыл в деревне кукуем зазря. Дали б нормальное дело, убили б уже, как честных людей. Но соглашаться с Шиваровым нельзя. Может, на этом сомнении я продержусь ещё день, месяц. Сколько будет нужно. Ещё в октябре спросил у капитана Гордеева, придут ли.
― Я сказал, значит придут.
И я понял, что спрашивать нельзя больше никогда. Каждого слова хватило на неделю моей веры. Да как её напастись?
На тысячу древних мертвецов миллион свежих. Последние десять живых сторожат то, чего нет.
***
Ночью на колокольне я гляжу на Оку, устье с Проней образует продолговатый, сощуренный глаз. Если почти не спать и долго смотреть в пустоту ― всё на свете напоминает всё. Река подмерзает, лёд только стал, мороз невелик, снег юн. Медленно падают новые хлопья. Неподвижные ноги в валенках мёрзнут, но не отмёрзнут.
Кто знает, какая по счёту ночь тишины. Я стою с полуночи до двух, разводящий скоро даст сигнал спускаться. Вместо меня заступает Токарев. Крупный детина с мылом в глазах. Он мне почти земляк, но я его не люблю. Заклекотал дрозд. Это разводящий, пора.
― Ну что, Клевцов, уши не отмерзли? ― Токарев уже внизу и щерится.
― Позвенишь мне сейчас, паскуда. Конспирацию всю раскроешь.
Изба, в которой стоим, находится выше. Идти зябко, метель набирает силу, следы можно не заметать. Двигаюсь сквозь пролесок, метрах в десяти от дороги. Тень деревьев, моя тень ― как разберёшь, что где, одно мельтешение. На белом снегу все тени одинаково черны.
Слышу, что-то хрустнуло впереди. Стал, как вкопанный, затаился за деревом, руку на «ТТ». Заяц? Какой там, человек. Прислушался, хрустнуло ещё. По снегу скрипят шаги. Вроде, один. Враг или гражданский?
Капитан Гордеев идёт по грунтовке, как на параде. Ну и как это понимать? Самогоном у местных разжился? Так ведь не пьёт и нам запретил. Ясно одно, вижу я что-то неправильное, пульс колошматит. Может, не он это? Подошёл ближе, как же, он.
― Вопросы отставить, ― Гордеев бросает через плечо, поравнявшись со мной. Чтоб я тебя больше тут не видел.
― Вас понял.
― Да не понял ты нихрена. Твоё счастье.
Лицо Гордеева было до страшного обычным. Я снова двинулся в глубь пролеска, обернулся. Гордеев шёл в направлении храма и плевать на меня хотел. Чёрт знает, что с этим делать. Узнать у Шиварова, вдруг он тоже что-то видел. Сил думать уже нет, хочется только продраться сквозь метель и поесть. Впереди тепло русской печки и отдых.
Зашёл внутрь ― и осел. На одном из спальных мест, с открытым ртом и громовым храпом, Гордеев досматривал вот уж десятый сон.
***
Утром я решил, что померещилось. Усталость, тюремная одинаковость дней. Смену в подвале я всю стыдно проспал. Ругал себя, а потом понял, что только такая мелкая слабина и спасёт. Гордеева я не видел весь день.
Ночью удалось покурить с Шиваровым. Он был сер и хмур.
― Хреново мне что-то, Клевцов. Ты за мной ничего не замечал?
― Ну смурной сейчас, так все такие.
― Да нет. Крыша у меня походу того.
― Да ну.
― Ну да!
Я выдержал паузу, зная, что он продолжит.
― Сижу сейчас на колокольне, слышу, шаги. Наших никого быть не должно. Шаги то ближе, то дальше. Человек, один. Гордеев. Следов тьма, ходит вокруг храма кругами. Не затем мы тут четвертый месяц сидим, чтоб так топтать!
― И что ты?
― Что тут, не стрелять же в него. Спустился, когда пора было, глядь, а следов нет! Ладно, пурга, так то́ ж ясно!
Я аж слюну забыл проглотить. Резко вдохнул мороз, рассказал, что вчера было. Замолчали оба. Какого только дерьма мы не видели, а вот безотчётно, животно страшно нам стало в первый раз в жизни. В командование сообщить? Объявят симулянтами. С другими говорить ― доложат Гордееву. Бежать? Не за тем всё это. Следить ― вот наша работа.
Следующая ночь окончательно развеяла сомнения ― Гордеевых действительно было двое. В 23:00 Шиваров видел одного в пролеске, тогда как второй в то же самое время гневно наматывал круги по избе. От командования пришел приказ сниматься через три дня. У меня мелькнула малодушная надежда, что мы просто уедем и всё. Гордеев посмотрел мне прямо в глаза, и сказал:
― Не дождёшься.
***
Новая смена в 4 утра. В голове ― звон, во рту ― дрянь. Дело дрянь. Шиваров дурит? Не стал бы, да и зачем. Нечисть? Нет никакой нечисти. Может, это такое оружие, на мозги действует? Не может сразу двум одно и то же мерещиться. Сошли бы с ума ― видели б разное.
Утро, ещё ночь. Сквозь колокольню мечется ветер, нос и щёки как в иглах. Заметил движение на льду. Бинокль к глазам. Здоровенная туша в нашей форме медленно идёт к середине Оки. Не Гордеев, заметно выше. Спотыкаюсь на ступенях, вылетаю наружу, спускаюсь к реке. Треск, треск громче, крик.
― Спасите!
Я узнаю голос. Токарев! Хватаю корягу, сплошная труха, прочь. Метнулся за новой. Следов с берега не видно, нужно добраться так. Медленно опускаюсь плашмя на лёд, корягу держу перед собой. Токарев продолжает орать, впереди плеск, борьба. Кричу ему, что иду. Замечаю цепочку следов метрах в пяти, ползу к ним, ползу по ним. Лед прогибается. Замедляюсь. Становится тихо. Чёрный провал полыньи уже пуст. Мертвецов прибыло.
Пора уходить. Так же, плашмя, разворачиваюсь к берегу. Лёд прогибается, спешить уже некуда. Зря он орал, надо было действовать. Паника его и убила. Вместо ума и расчёта проснулось нутро, загнанное зверьё. Куда его несло только? Придется доложить Гордееву, больше некому. Мутная история, оставленный пост, утопший в проруби Токарев. Свидетелей нет. Ладно, шпыняли друг на друга, но топить? Не так дела делаются, если надо.
На колокольню уже заступили, нужно вернуться в избу. Сделал круг мимо храма, нырнул в пролесок. Двигаюсь медленно, потянулся рукой убрать ветки с пути, глядь, а рука как припадочная бьётся. Брось меня в прорубь сейчас и сам не соображу, как выплыть. Три дня продержаться и всё, большего не прошу. Зря мы тут сидели, выходит. Всё зря.
Краем глаза поймал подозрительно примятый куст. Ладно, наши тут ходят, мало ли. А нет, чуйка зудит, не отобьёшься. Надо обследовать. Пара шагов назад, стоп. На снегу следы, как волоком кого-то тащат. Только пара ног одна, других следов нет.
Пошёл вслед. Кажется, что иду долго. Кажется. Вижу пятно на снегу, фокусирую взгляд ― шинель. Наша. В паре метров от шинели ― сапоги, а в них ноги. Человек лежит ко мне спиной, сжавшись калачиком. Снег вокруг разметан, руки рыли, терзали. На плечах, шее, голове лежит снег, не тает. Обхожу кругом, чуть наклоняюсь и вижу, как синее лицо Шиварова замерло навсегда. Он смотрел уже смерти в глаза, теперь она поглядела ему в ответ.
Это ведь он сделал, Гордеев. Второй Гордеев, первый Гордеев, змеердеев, сатанадеев, наш капитан Гордеев. Убьёт его только артефакт, Агриков меч, да нет его. Сатана есть, а меча нет? Есть меч, в подвале храма меч. Кто сказал это? Сердце?
Накрыл Шиварова шинелью. Вот как вышло, даже закопать друга времени нет. Я должен убить Гордеева и вернуться. Шиварову нужен крест. Снова метет, ночь выцветает белыми пятнами.
Я бегу к храму особо не скрываясь. Если б Гордеев хотел, он бы давно меня взял. Я ему зачем-то нужен. Бежать на морозе тяжело, в лёгких ― лёд, упаду и они разобьются. По спине жар, вода. Вот замёрзнет она и стану я весь стеклянный.
Вижу крест колокольни, осталось спуститься. Снега полная пазуха и будто бы полон рот. Бьёт тошнота и озноб. Нужно остановиться и подышать, иначе я не дойду. Между последнего ряда деревьев сереет Ока. Вода всех нас примет, вода всех спасёт. Все на свете вода.
Приглядываюсь к колокольне, пустая. Наши все уже спят, замороченные. Мертвецов всё больше, больше, больше.
Дверь в храм приоткрыта, такого мы себе не позволяли. Навесного замка нигде нет. Шмыгнул внутрь, навалился всем телом на тяжелый засов. Неделями ходил мимо и ничего не видел. Храм разорён и пуст, чехарда расписных человечков на стенах, на месте икон пустые квадраты, с купола в гневе бесстрастном глядит бог. За ним голубое небо и облака. Не в последний ли раз вижу я небо?
Пора в подвал, гляжу на каменные ступени, не узнаю. Закрываюсь изнутри. Обыск по часовой стрелке, шарю лучом фонаря. Свалены в кучу иконы, какие-то доски, мешки непонятно с чем. Хлопаю руками по ближайшему, что-то сыпучее. Протыкаю его, запускаю руку ― песок. Гребу обеими, вытряхиваю, вдыхаю полный нос, страшно зудят глаза. Песок и всё, кашляю так, что меня чуть не рвёт.
Остальные мешки смотрю аккуратнее, ткнул ножом раза три, пнул ногой, вот и всё. Глаза будто кровоточат, лицо сейчас отвалится от холода. Доски просто доски. Можно ещё копать земляной пол, нечем. Закончу наверху и буду рыть руками.
Падаю на колени перед кучей с иконами. Битые рамы крошатся прямо в руках, впиваются занозами, руки болят, все болит, нечем дышать. Жёлтые лица смотрят, как рыбы, да хоть намекните, твари же, ну!
Воздух гудит от эха. Резкий удар наверху, шум падения, каменная дробь шагов над моей головой. Подвал дрожит от стука в дверь.
― Клевцов, открывай, не то хуже будет!
Жёлтые лица, жёлтые лица, жёлтые лица. Ходит дверь ходуном, голос Гордеева переходит в шипение и свист.
Иконописец К.В. Костерин, 1934 г.
Замечательно!