Представляем вниманию читателей рассказ,
занявший 3 место в номинации «Проза»
в I Евразийской премии «МОСТ» 
В рыцарской, богатырской да и военной традиции не принято расписывать свои подвиги. Пусть о них поют речистые былинники и менестрели со скальдами. Зато о своих неудачах богатырь вполне может поведать так, чтобы товарищи вместе посмеялись у костра, прекрасно зная, что герой просто скромничает.
Но у случайного гостя может сложиться впечатление, что перед ним – растерянный недотепа.
Я – исключение из этого правила, конечно. Я и в самом деле такой классический интеллигент из фильмов о войне, который, может быть, перерос песенника, но никогда не дорастет до воина или врача, как ни пытайся.
А героев тут хватает, но они молчат о своих подвигах, потому и создается впечатление, что все наше войско состоит из угрюмых молчунов или недовольных крестьян, которые тут не на своем месте, которые с недоумением смотрят по сторонам – эх-ма, что ж мы натворили, сколько землицы пропадает.
Это не так. Здесь ты видишь людей такими, как они есть, в их силе и слабости, и поражаешься, сколько же среди нас – я не говорю про солдат – храбрецов, которые не скрывают свою храбрость за маской скромности или юмора. Нет, они на самом деле такие.
Есть здесь и немногословные невысокие воины с суровыми закопченными лицами, и камуфляжные гиганты с проседью в черной бороде, и совсем молодые ребята, которые побывали на всех военных кампаниях, которые ведет Россия. «Я был не на той Чечне наших отцов, – сказал один парнишка, – а недавно. Ликвидация бандформирований». И я понял, что Чечня наших отцов – это та первая и вторая чеченские, когда я оканчивал школу. То есть я уже не школьник, как мне до сих пор кажется, а гожусь в отцы этому молодому раненому сержанту.
Он сказал, когда я укладывал его на кровать, дрожащего от озноба и укрывал вторым одеялом:
– Да не надо, неудобно…
– Все нормально, грейся, – ответил я, и еще третье одеяло нашел. – На кофетку. (У меня был с собой пакет карамелек для детей, но я потом начал раздавать их всем подряд, включая и врачей и солдат).
– Вы так со мной по-отцовски, – со спокойной улыбкой ответил парень, принимая это как должное: а как же еще должен укрывать стареющий отец раненого уже взрослого сына.
Я ничего не ответил, только улыбнулся и, наверное, только сейчас понял глубину и значение этого момента.
Одно дело больше тысячи слов.
Волонтер Ксюша приехала к нам в госпиталь из Краснодара. Она не из «движа», которых было много, от православных до полувоенных. Ксюша всегда была одна, сама по себе. Невысокая, симпатичная, сложением и внешностью девчонки лет шестнадцати, в белом халате с нашитыми рюшами – точно первокурсница медучилища. Как оказалось, она в одиночку работала санитаркой на самых сложных госпитальных позициях.
Ее знали все врачи, она помогала на операциях, вставала раньше всех и бежала к раненым, а спать ложилась за полночь, когда в нашей казарме волонтеров все уже десятый сон смотрели. Постоянно она помогала и судмедэксперту в морге, мы с ней вместе сгружали и подписывали тела фломастером, и она даже принесла солдату, который носил двухсотых на носилках в одеяле и собирался сблевать, нашатыря.
Ее выезд закончился, а она уже собирается на курсы по психологии боевого стресса, а потом опять поближе к передку, помогать нашим.
Именно она мне сказала в тот вечер: идем, автобусы приехали! Это значит, привезли пленных. Мы с ней, на ходу одеваясь, рванули к автобусам, но пленных не привезли. На окне была приклеена бумажка: 300. «Трехсотые?» – спросил я, хотя уже было понятно, что нет, раненых привозили к другому входу. «Трехсотые?» Водитель покачал головой: двести. И мы помогали разгружать тела, ну, точнее, я помогал, все же тяжело для такой хрупкой девчонки, а Ксюша светила фонариком, когда подписывали черные мешки: н/м, неопознанный мужчина. Убитых отдал неприятель, и это было хорошо: даже мертвыми они были в плену, а сейчас вырвались домой, правда без документов, без имени и без лиц.
Пленных так и не привезли, сказали, ждите завтра.
Когда прошлые ребята сдавали смену, они говорили, как положено, сгущая краски, чтобы попугать нас, салаг, в еще чистых хирургичках, только что вынутых из дорожных чемоданов.
– Вот в этой палате лежали пленные. Ну, охрана, как положено, с оружием. Увидите. Потом вывезли их. Ну, ждите, скоро и к вам поступят. Скоро сдадутся.
Обычная палата, без решеток на окнах. Я такие видел в подмосковных больницах. Там содержали больных заключенных и арестованных, которых мы в сопровождении полиции отвозили на рентген или УЗИ. Так что я видел пациентов в наручниках, страха к ним не испытывал, даже общался с ними, перешучивался.
Но тут было совсем другое, пока нам, еще не отряхнувшим пыль российских дорог, непонятное. Мы пока не столкнулись с войной, не почувствовали ее запах, не вложили палец в раны, оставленные ей.
Уже потом мы пошли в отделение гнойной хирургии, и возили на перевязку пожилых женщин и мужчин. Эти люди сидели в подвалах, без тепла, без движения. Ели – что найдут, пили – что раздобудут. В основном обморожения, глубокие пролежни от того, что ослабленные старики не двигались в своих убежищах. День, два, месяц. Два месяца. Выйти было нельзя. Молодым хватало сил и храбрости вырваться из укрытия и броситься бежать. Старые, слабые, раненые, боялись выйти: стреляли им в спину свои же. Бывшие свои, конечно.
Кто-то молчал, но большинство разговаривали.
– Вот у меня две огнестрельных раны под ключицами, осторожно, – говорил седобородый мариуполец, которому мы потом сбрили бороду, оставив вислые козацкие усы. Сейчас помогали раздеться для перевязки. – Снайпер стрелял.
Еще одному, Сереге, с лохматой головой, как у льва Бонифация, помогали с перевязкой, у того были осколочные ранения, по всему боку, по счастью неглубокие.
Нарочно ставили свои танки у мирных домов, чтобы их обстреливали российские войска.
Еще через пару дней, в приемном отделении, сидел военный полицейский и какой-то гражданский дядька с незначительной травмой.
– Ждите, скоро сдадутся, – сказал военный. Все знали, что раненых пленных привезут сюда.
– Я бы им глотки резал, – спокойно сказал дядька, выглядевший крайне мирно, в потертых спортивных штанах и старых убитых ботинках. И показал как, тоже спокойно, словно мужиков учил в гараже странному упражнению: одну руку, согнутую в локте, резко отвел в одну сторону, а другую – в противоположную.
– Я бы тоже, – ответил военный. Но нельзя. Приказа нет.
И дядька тоже кивнул, приказ есть приказ. Нельзя без приказа убивать пленных, резать им глотки.
Скоро привезут пленных. Ждем.
На следующий день привезли майора с легким ранением руки. После рентгена, перед тем как грузить носилки на Уазик-«буханку», майор попросил покурить. Я начал спрашивать, под неодобрительный взгляд напарника Антона, где майор служит, но тот не стал скрывать: в штабе. О, а что у вас в штабе? Скоро сдадутся?
Это, конечно, была секретная информация, и по-хорошему майор не должен был отвечать, и еще и пригрозить мне выволочкой, но это, наверное, мы сами напридумывали себе, что все так строго.
Сегодня вечером ждите. Двести человек пленных, ответил майор.
Но их опять так и не привезли.
Потом говорили с Наташей, лифтером из терапии. Лифтер – странный анахронизм в больницах, человек, который помогает открывать двери в лифт и нажимает на кнопку этажа (которых там было всего три). Горе санитару-новичку, который осмелится сам нажать на кнопку! Это может поставить под вопрос значимость и нужность лифтера! Я это тоже знал по другим больницам, но там лифтерами служат совсем старенькие бабушки. Наташа же не только нажимала на кнопки (это она, проверив нашу благонадежность, стала доверять и нам), но и бегала с носилками, забирала и отвозила пациентов. Так вот, она нам рассказала, что пленных точно привезут завтра.
Беженцев и раненых гражданских начали вывозить из госпиталя по другим больницам, подальше в тыл, а это означало одно: ночью привезут пленных.
Но опять не привезли: не сдались. Так же было и в следующий день, и мы перестали ждать: что ж, на все воля Божья, привезут как привезут. Занимались больше беженцами, которых, к счастью, становилось все меньше и меньше. Подвалы пустели, и фронтовой город постепенно возвращался в мирное русло.
А вот именно этим вечером, когда смена вот-вот должна была завершиться, в нашу казарму вбежала Ксюша и сказала:
– Все, сдались. Везут. Готовимся.
И показала уже официальную новость – видео в телефоне.
Ну, на самом деле, надеть хирургичку и поясничный корсет, чтобы не сорвать спину от тяжелых носилок, – дело одной минуты, так что мы продолжали пить чай и смотреть в черное звездное небо через окно. Опять ничего не происходило, и мы легли спать.
Потом загудел мобильный, и в мертвой тишине мы услышали:
– Ребята-волонтеры, скорее в приемное!
Мы зажгли фонарики, чтобы никого не будить, надели хирургички и пояса и, шлепая на ходу резиновыми «кроксами», пошли в приемное отделение через улицу.
А там, за стеной было светло от фонарей, и фар приехавших машин. Вышли врачи, толпились непонятные гражданские, журналисты, военные в форме разных оттенков с автоматами. У автомобиля медицины катастроф открыли задние двери и выкатили носилки. На них, скорчившись в позе зародыша, лежал пленный. Худенький, в зеленой майке с голыми руками и в зеленых солдатских тапочках. Голова и шея у него были перемотаны, видимо пуля прошла под челюстью, под корнем языка, так что сильно отекли губы и далеко вывалился язык. Он безучастно смотрел перед собой.
Военные долго глядели на него мрачными, торжествующими взглядами. Очень долго. Никто из них не говорил ни слова, только вдалеке кто-то громко отдавал приказы вооруженным солдатам из команды сопровождения, да врач мягким, просящим тоном говорил:
– Господа военные, пожалуйста, не снимайте… У нас запрет на съемку… Господа, пожалуйста…
Тихо комментировала сюжет журналистка, слова проглатывались в тишине:
– Тяжелораненый… им помогают медики… в больницу…
Деловито обсуждали фельдшера со скорой:
– Так, давай его сюда переложим, на каталку прямо. Давай… А шо? Да он сам может. Давай, перелазий сам, сюда…
Наконец огромный бородатый военный, долго не сводивший глаз с пленного, медленно надел черные медицинские перчатки.
– Ну что, ребята, грузим?
Нам в этой толчее места не хватало, и мы стояли в стороне. Раненого ловко и аккуратно переложили на больничные носилки и повезли в приемное.
Врач заметил нас и махнул рукой:
– Ребят, вы чего тут? Идите спать. Тут военные разберутся, вы гражданскими занимайтесь.
Вдалеке отрывисто мяукнула сирена еще одной скорой. Подъехал один с нашими военными. Мы отошли в сторону. Наверное, и правда надо было идти спать: подъем в 6:00, работы много, а тут в самом деле народу хватало.
Когда утром мы проснулись и пошли в туалетную комнату умываться, то замерли. Весь коридор первого этажа госпиталя был покрыт нашими солдатами в зеленой форме. Они спали у стен, на скамейках, подложив под головы подшлемники и каски, с автоматами в руках. Пленных солдат разместили наверху, в хирургии и в другом корпусе, терапии, а победители, охранявшие их, спали на потертом коричневом линолеуме.
