Эдуард Лимонов в знаковом, рубежном, сильном и пророческом романе «Иностранец в смутное время» вспоминает, как Вилли Токарев, король шансона на Брайтон-бич, в 1989 году, когда СССР в муках и де-факто прекращает своё существование, вдруг в переполненном зале «Лужников» начинает петь советские марши, гимны и военные песни великой Победы, напоминая увлекшемуся разрушением государства, дезориентированному народу, что он, в конце концов, за народ…
Роман написан как репортаж о поездке автора в СССР, после долгих скитаний и жизни на чужбине, и я когда-то посвятил ему отдельную заметку https://regnum.ru/news/2622255.html. Сюжет с Вилли Токаревым, скорее всего, происходил в реальности, но в литературе Лимонова он приобретает характер символа, смыслового магнита, притягивающего эмигрантского писателя – эстета и хулигана (в романе гротескно названный Индианой Ивановичем), звезду кабацкой эстрады третьей волны, советского босса Юлиана Семенова (выведенного под прозрачным псевдонимом «Соленов», по его приглашению Лимонов и Токарев прибывают в СССР) и, собственно, русских людей, собравшихся в изрядном количестве в «Лужниках».
Прошу прощения за длинную цитату, она того стоит:
«Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный щнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив, — заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.
Картина «В лесу прифронтовом», автор Владимир Арепьев.
А он укорял их памятью.
Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…
…Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым.
Ах, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая.
Ах, помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела…
Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их «Землянку»:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет в той избушке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
…Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…
«Молодец, Вилька!» — кричал вцепившись сзади в шею Индианы Соленов. «Ты понял весь позор их! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славные песни. Его историю. Гордые и сильные песни. Вот до чего они дошли! Ты понял, как он их сейчас взял за яйца, зацепил. Понял?»
(…)
Стойкий иноземец, бесчувственный чужой Индиана сопротивлялся течению влаги из глаз. Но глаза так немилосердно щипало и жгло, что пара слезинок все же преодолела железный занавес. Ругаясь сквозь сжатые челюсти, он вынужден был констатировать, что принадлежит, все еще принадлежит, к этому народу».
Действительно, советский народ оставил непреложное свидетельство, доказывающее цветущую сложность тогдашней духовной жизни, многообразие проявлений «скрытой теплоты патриотизма» (Лев Толстой).
Речь о памятнике, который и сегодня с нами – поэзии времен Великой Отечественной, и, пожалуй, главным образом – песенной поэзии. Поразительно, но тот культурный феномен, который мы определяем, как «песни военных лет», о войне как таковой практически не рассказывает.
« — Папа! — сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. — Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская».
Думаю, юный барабанщик из повести Аркадия Гайдара отказался бы признать полноценно «солдатской» нашу песенную лирику военных и первых послевоенных лет, когда война оставалась главным символическим магнитом народного сознания. Примирило бы Сережу Щербачёва с ней, наверное, очевидное обстоятельство: большинство этих песен, конечно, о солдатах, людях на войне. А разочаровало бы… В них практически отсутствуют сцены боев и сражений, тяжелейшая повседневная работа войны, рукопашных схваток, цена побед, ненависть и проклятия врагу (важное, но исключение – «Священная война»; впрочем, это военный гимн, забирающий как бы и метафизические слои, а я говорю о лирике).
Этот феномен первым отметил Вадим Кожинов, рассуждая о военной поэзии в целом, но особо выделяя песенную: «…преобладающая часть этих стихотворений написана не столько о войне, сколько войною (используя меткое высказывание Маяковского)
С «тематической» точки зрения – это стихотворения о родном доме, о братстве людей, о любви, о родной природе во всем ее многообразии и т. п. Даже в пространной поэме «Василий Теркин», имеющей к тому же подзаголовок «Книга про бойца», собственно «боевые» сцены занимают не столь уж много места.
Преобладающее большинство обретавших широкое и прочное признание стихотворений (включая «песенные») тех лет никак нельзя отнести к «батальной» поэзии; нередко в них даже вообще нет образных деталей, непосредственно связанных с боевыми действиями, – хотя в то же время ясно, что они всецело порождены войной».
Замечу: это чрезвычайно много сообщает о характере, морали и душевных свойствах воевавшего народа. Песенные тексты писали официальные поэты (или профессиональные — уж не знаю, как тут сказать правильней): Михаил Исаковский, Алексей Фатьянов, Евгений Долматовский, Алексей Сурков, Лев Ошанин, Владимир Агатов (до сих пор мало кому ведомый автор «Темной ночи» и «Шаланд, полных кефали»). Русский текст «Синего платочка» еще до войны написал Яков Галицкий, а фронтовые строки, про пулеметчика, специально сочинил для Клавдии Шульженко на Волховском фронте лейтенант Михаил Максимов — история очень показательная. Так вот, песни стремительно уходили в народ, и с тех пор воспринимаются именно в качестве неотменимого национального фольклора.
Может быть, такое игнорирование «собственно боевых сцен», имеет простое объяснение – поэты были людьми сугубо штатскими, к передовой не приближались и поэтому аккуратно обходили фронтовую конкретику? Ничего подобного – Евгений Долматовский работал военкором с 1939 года, с частями РККА освобождал Западную Белоруссию, потом была финская; бежал из плена, выходил из окружения, в 45-м присутствовал при подписании акта капитуляции Германии… Алексей Фатьянов – фронтовые культбригады, был ранен, только в 1944 попал в Краснознаменный ансамбль Александрова, через три месяца проштрафившийся поэт, чьи песни поет вся воюющая страна, отправлен в действующую армию, медаль «За отвагу», второе ранение, орден Красной звезды…
При этом совершенно поразительно упомянутое уже отсутствие ненависти и агрессии. Советская военная песня – в диапазоне от марша до лирики – совершенно девственна в пробуждении, так сказать, чувств недобрых. От ненависти социально-классовой до ксенофобии. В песнях периода Великой Отечественной вообще очень редко попадаются «немцы» и «фашисты».
Чаще речь идет о неких неконкретизированных «врагах», причем даже в предельно откровенной для того времени «Враги сожгли родную хату» Михаила Исаковского на музыку Матвея Блантера (1945 г.). Понятно, что есть враги, их надо уничтожать, но жизнь сильнее смерти, и огромность и хрупкость ее воплощает образ Родины с ее далекими любимыми, соловьями, осенним лесом, травой заросшим бугорком в широком поле, фронтовым братством с махорочкой, чарочкой и задушевным разговором…
Какое разительное отличие от военной публицистики того же Ильи Эренбурга – разумеется, тоже на тот момент необходимой. И даже когда русские ребята поют «В Германии, в Германии, проклятой стороне» (Алексей Фатьянов, «Давно мы дома не были») совершенно понятно, что эмоциональное отношение к территории, откуда пришел жестокий агрессор, не распространяется на людей, ее населяющих…
Нам продолжают объяснять, в годы какой свирепой всеобщей мобилизации всё это создавалась и пелось, в смертельной схватке двух тоталитарных монстров; военная цензура, идеологический пресс, диктатура и СМЕРШ… А песенная военная поэзия — и аутентичная, и та, что из нее мощно выросла позже в 60-е-70-е (еще одна, да-да, заслуга Леонида Брежнева, объявившего Победу главным достижением строя и страны), неизменно и последовательно противоречит подобным идеологемам и дидактике.
И вот тут всё познается в сравнении – в Третьем рейхе ничего подобного в песенном творчестве не было. Военные марши («собачьи», по выражение прозаика-фронтовика Виктора Курочкина) – пожалуйста. Бытовые, преимущественно фольклорные песенки – да, пелись. Но песни, рожденные всей полнотой сознания воюющего народа – отсутствовали как культурный факт.
Кстати, именно из «народного» корпуса военных песен с ее подтекстами, полутонами, проблематикой случившегося навсегда выбора и пр. — выросло мощное советское экзистенциальное искусство последующих десятилетий — поздний Заболоцкий, отчасти деревенская и лейтенантская проза, Василь Быков и тот же Виктор Курочкин, Шукшин, Тарковский и вообще многие образцы и образы антропологического кинематографа 70-х, военные и метафизические баллады Высоцкого…
Это, да, были солдатские песни. Но и песни внутренне свободного народа, раз и навсегда определившего свое место в мире.
