Ворота пришлось приподнимать ломом и тащить волоком. Остающиеся на земле дугообразные борозды тут же засевала крошка ржавчины. Навстречу дохнуло пыльной сыростью и из этого серого облака выплыл Летучим Голландцем дедов «москвич».
На мгновение Паша почувствовал себя дураком. Тащиться через новообразованную, как опухоль, границу за этой развалюхой было чистым безумием. И дело не в том, что у него не было даже водительских прав. В глазах бабы Вали, неохотно выдавшей ему утром ключ от гаража, читалось что нет у него вообще никаких прав. Ни на гараж, ни на машину, ни на собственные воспоминания. Почему, за что – даже не пытайся понять.
Несколько минут Паша просто ходил по гаражу, щупая руками и глазами законсервированный лет на десять мирок. Аккуратно сложенный ещё дедом Тимой инструмент, обрывки советских газет, радиоприёмник «Океан», бутылки и банки с загадочно-мутными жидкостями. А ещё ящики и коробочки, вешалки и полочки, доски и кирпичи, тряпки и вехотки. И пыль всюду, даже на вертикальных поверхностях. Пыль, пыль, пыль. Как у Киплинга.
Насколько Паша любил харьковский гараж деда, настолько недолюбливал ростовский. Да и сам дед, казалось, потерял к машине интерес в последние годы. Не от старости, а от того что пришлось уехать, покинуть родину. В харьковском гараже дед мог возиться часами напролёт. Перебирать раз за разом «москвич» или мастерить что-нибудь для дома. Широкие ладони с сильными, раздавленными пальцами устраняли всякую неполадку с изяществом и наверняка. Он точно знал где следует ослабить и куда надавить, где обтереть, а где смазать.
Ни сын деда Тимы Алик, ни сын Алика Паша не унаследовали вполне этого шаманства. Алик ушёл в тонкие материи физики и колдовал теперь над радиодеталями, а Паша и вовсе был в семье белой вороной, с детства разрисовывая страницы тетрадок по истории рыцарями да царями. Но Паша знал, что где-то внутри него отпечатан этот безотчётный дар. Что стоит только взяться и его тонкие книжные пальцы заживут своей жизнью.
Закатав рукава рубашки, он принялся за дело. Накачал колёса, поставил «москвич» на кирпичи, заглянул под капот. Настроение его постепенно улучшалось. Солнце заглянуло в гараж, мазнуло по капоту, с которого Паша тут же машинально смахнул пыль и почувствовал тепло. Жива. Машина больше не казалась ему призраком, она была подагристой, но бойкой старушкой. Как баба Валя. Паша подхватил ведро и сбегал к колонке. Раз. И ещё раз. И снова.
Мыльная пена текла с крыши на стёкла, с капота на бампер, с багажника на фары. Рука с тряпкой огладила прямоугольный, напоминающий орденскую планку габарит. Глаз зацепился за трещину, перерезавшую стекло наискосок.
Перехватило дыхание, ноги безвольно подогнулись. Паше казалось, что он навсегда забыл напитанный солнцем день, с тихой рощей на обочине дороги, ведущей из ниоткуда в никуда.
***
Дед Тима, уставший от долгого пути, дремал прямо за рулём. Баба Валя раскладывала, застелив густую траву салфеткой, нехитрую дорожную снедь – картошку в мундире с землистой кожурой в черных глазках-родинках, яйца, покрытые паутиной мелких трещинок, пузатые скособоченные огурцы, пышный наломанный хлеб. От запаха у Паши и его двоюродного брата Ашира тут же свело под языком. Они сидели по-восточному и смотрели своими полувосточными лицами на бабу Валю.
Она неторопливо раздевала картофелину за картофелиной, яйцо за яйцом. Если вдруг с кожурой отрывался солнечный кусочек, она терпиливо снимала его и клала на салфетку рядом с собой. Так же аккуратно она снимала с растрескавшейся яичной брони белую плоть. Когда, получив молчаливое одобрение, внуки наконец набросились на еду, баба Валя собрала оставшиеся на салфетке хлебные крошки и аккуратно скатала всё в небольшой комок. Она не стала жевать его, а, положив в рот, рассасывала долго и неторопливо. Глаза бабы Вали сами собой закрылись, но сновали под веками, как мыши за стенным ковром – так обычно бывает с теми, кто видит сны.
Паша и Ашир управились быстро – аппетита обоих хватило бы на четверых, – бабушка же еще не закончила свою странную трапезу. Выкинув через плечо горькую попку огурца, Ашир посмотрел на бабу Валю, а потом на Пашу и вопросительно пожал плечами. Паша потянулся якобы за солью и осторожно задел её колено. Баба Валя открыла глаза, но долго не могла сморгнуть невидимые слёзы.
– Ба, ты чего? – спросили внуки почти одновременно.
– Да что-то память зудит, – попыталась отмахнуться баба Валя, но как будто против воли добавила, – менки вспомнились.
«Менки?», – вопрос не был задан, но читался в глазах внуков, поэтому пришлось продолжить. Говоря, баба Валя смотрела куда-то мимо, голос её звучал то спокойно, то начинал подрагивать. Руки так и не притронулись к еде, теребя край салфетки.
Она вспоминала харьковский февраль сорок второго года.
***
Обессилевший четырёхлетний Алик лежит у чадящей, едва греющей печки. За стенкой, у немецкого генерала, расквартированного в их прежней спальне натоплено. Генеральский денщик через несколько часов пройдёт по коридору с гуляшом и кофе, отчего находиться в доме станет окончательно невыносимо. После изнуряющего долгого голода от запаха еды становится дурно.
Валя чувствует злость. Злость – это хорошо. Она наклоняется к Алику и говорит – не для него, для себя, – что всё будет хорошо, что она вернётся через несколько дней, что рядом с ним пока будет бабушка. Алик не слышит, прозрачные крылья носа – какое счастье – подрагивают. Если Вале не удастся выменять ничего и на этот раз… Мысль об этом кажется невыносимой. Невозможной. Но разве можно было поверить до войны, что многолюдный и полнокровный Харьков превратится в город, где людей вешают вдоль улиц, а уцелевшие тихо умирают от голода?
Чтобы отогнать мысли, Валя снова перекладывает собранные вещи. Смотрит на часы, с которыми сегодня тоже придётся расстаться, и наконец выходит – тяжёлый узел с последними домашними ценностями перекинут через плечо, в руках прежние санки Алика. Нужно успеть выйти из города до комендантского часа, чтобы встретиться в назначенном месте с Зоей и Ларисой.
Привязав узел к саням, Валя идёт по улице Свердлова. Ей навстречу с Холодной горы метёт ледяную позёмку. Валя не думает, как будет карабкаться по заледенелому склону, не думает сколько километров ей предстоит пройти. Она думает о хлебе, о картошке и горохе. О том, как хорошо будет с полным мешком гостинцев катиться вниз с горы на обратном пути. В сознании её окружающий мир растворяется и остаётся лишь серо-белое марево, сквозь которое она несётся на санках, заливисто, почти ненормально смеясь, но никогда так и не доезжая до родного двора.
Когда Валя приходит в себя, Лариса и Зоя уже идут рядом. Краем глаза замечает, что узелок у Ларисы совсем махонький. Такой, что проще сунуть за пазуху и не возиться с санками. Заговаривают лишь во время коротких передышек, чтобы не сбить дыхание и чтобы не выдать себя. По дорогам вокруг города тоже ходят патрули. Попадёшься – лишишься своего товара, выменянной на него еды или… жизни. Поэтому они идут шаг за шагом, километр за километром, полями, ярами и перелесками лишь иногда обмениваясь короткими фразами.
– Откуда начнём?
– С Покровки.
– Там же Ларису в прошлый раз обманули.
– Заодно в глаза им поглядим.
В Покровку менщицы заходят глубокой ночью. Обычно хватает тихого стука в дверь – её тут же распахивает упитанная селянка и ведёт в хату, где в глаза мгновенно бросаются несуразные обстановке городские вещи: зингеровская машинка, вазон тонкого стекла, китайская ширма, торшер (электричества в селе нет, поэтому штекер просто лежит рядом), книги в кожаных дореволюционных переплётах, фарфоровые сервизы, резные шкатулки, а в этих шкатулках наверняка: золотые кольца, часы, браслеты, коронки, царские червонцы – всё в чём есть хоть немного драгоценного металла.
Но в этот раз стучать приходится долго. Задубевшими руками делать это особенно больно. Наконец дверь распахивается. Только теперь здоровое округлое лицо селянки выглядит одутловатым, под глазами в бессонных кругах колыхаются тени.
– Чого вам?
– Пришли в глаза вам глянуть, – Валя шагает ей навстречу; ставя ногу на порог, показывает на Ларису. – Человеку от голода помутившемуся за золотые часы два стакана гороху дать?
– Да! Есть совесть у вас? – расхрабрившаяся Зоя тоже подходит ближе, лишь обманутая Лариса стоит молча и взглядом испаряет снег у себя под ногами.
– Давай назад часы, – говорит Валя, сама не веря, что отдадут. Но закон менок прост – чем больше запросишь сперва, тем больше выручишь.
– Ничого виддавать. Нимець був учора, усэ забрав, – селянка отступает в сени и открывает дверь в хату.
Валя оглядывает хату. Танцующих журавлей на китайской ширме разделяет теперь дыра. Вазона не видать, но поблёскивает у стены не замеченный хозяйкой осколок. Крышки развороченных шкатулок неловко нахлобучены на прежние места. Абажур с торшера бесследно исчез.
– Переночевать хоть пустите? – оборачивается Валя к хозяйке.
Сон тяжёлый и тревожный одновременно – проваливаешься в него и просыпаешься тут же, словно ступаешь в глубокий снег и выдёргиваешь ногу обратно. Так всю ночь просыпаешься и засыпаешь. И так же весь день, только уже наяву – километр за километром по заснеженным полям.
Менщицам везёт, две деревни спустя Валя и Зоя выменивают всё, что принесли. Только Лариса ходит от дома к дому со своим узелком и не может решиться – за горсть пуговиц, моток ниток, янтарную брошку, треснувшее зеркальце, обмылок и тому подобный скарб не дают больше стакана муки. Сначала она плачет, потом уже молча идёт от дома к дому, стучится в двери; усталые и угрюмые Валя и Зоя бредут за ней следом. Наконец, одна хозяйка, презрительно окинув взглядом содержимое узелка, замечает пустые санки Ларисы, которые почти не оставляют следа на снегу.
– Цэ визьму, – говорит селянка серьёзно.
Менщице отдать санки – всё равно что пахарю отдать плуг, однако Лариса соглашается. Ей отсыпают килограмм гороху и немного сахару. Это ничтожно мало, но нужно возвращаться.
Дорога назад всегда даётся легче. Почти не чувствуются отмороженные пальцы, почти не хочется спать, груз на санях не тяготит, напротив – окрыляет. Каждый мечтает о том, как с порога обрадует домашних. Я вернулась! Я принесла! Живём! Представляется большое застолье, которого, конечно, не случится – нужно считать каждое зёрнышко. Представляются лица детей, их смех. Валя вспоминает, как здоровый ещё Алик осмеливался втихую передразнивать немцев: «Стойят! Патизан!». Голос его грубеет, прорываясь сквозь дымку полусна в реальность. Валя размежает смёрзшиеся ресницы.
Перед менщицами немецкий патруль – пятеро солдат, вынырнувших из лесопосадки. Автоматы-винтовки направлены на женщин. Вале даже пришлось оглянуться, удостовериться, что за её спиной не притаился полк Красной Армии. Старший, который немного знает по-русски, кричит про партизан и требует одновременно стоять, молчать, отвечать, а ещё отдать всё, что лежит на санях. Отдать? Отдать надежду на выздоровление Алика? Отдать крохи, вырученные на последней, может быть, в жизни Ларисы менке? Валя упрямо мотает головой. Немец делает шаг вперёд, упирает дуло ей в грудь.
– Бапка-патизан! Стреляйт!
Бабка. Это слово долго отдаётся где-то внутри, потом примеряется на себя. Бабка. Рваная одежда, из-под обмотанной платком шапки торчат неровно стриженные немытые волосы. Бабка. Морщины, грязь под ногтями, выпавшие зубы. Бабка. Валя, которой нет и сорока, не плачет и не смеётся. Она чувствует только злость. Шагает вперёд, толкая дуло грудью…
***
– А дальше? – выдохнули разом Паша и Ашир.
Баба Валя молчала, глядя куда-то в сторону. Глаза её высохли, лицо стало непроницаемым.
– Они не отняли у нас ни грамма.
– Что? Что ты сказала им?
Было понятно, что история закончена, но внуки не сдавались; смуглые лица побледнели, руки сами собой обрывали траву вокруг колен, лишь глаза неотрывно следили за бабой Валей.
– Я сказала… что они в сорок первом нас всех расстреляли.
Паша и Ашир поняли, что это лишь часть правды, но история была закончена – баба Валя споро, хоть и без суеты, стала собирать остатки перекуса. Всё самое интересное, главное и страшное уместилось в этой недосказанности. И мальчишки это поняли. Не в силах сдерживать набегающие слёзы, стараясь отпугнуть их смехом, Ашир и Паша подскочили со своих мест, закружились на месте и бросились к машине, где дремал дед Тима. Не сговариваясь, они стали толкать машину вдоль обочины. У Паши под рукой треснула фара, но он не успел испугаться – заворочался в кабине дед, окрикнула мальчишек баба Валя. Тогда они отпрянули от багажника, бросились в поле и бежали долго, пока слёзы не высохли на щеках.
***
Дед Тима, к счастью, ничего не заметил, лишь после удивлённо попенял на себя за то, что, где-то неудачно сдал задом. Сейчас он – тень того сильного, сметливого, рассудительного человека. Ашир год назад погиб в наряде посреди казахстанских степей. Никто не знает, что там на самом деле случилось. Теперь лишь двое могли вспомнить тот день, ту обочину, тот разговор.
Паша тяжело поднялся, ноги затекли до одубения. Он провёл пальцем по трещине, почти буднично подумал, что сердце его сплошь состоит из таких трещин и пошёл за сухой тряпкой.
Провозился Паша до самого вечера. Наверняка дед Тима что-то рассказывал ему про устройство и обслуживание «москвича», но всё это порядком выветрилось из Пашиной головы. Дед уважал его нежелание торчать даже в родном харьковском гараже. Паша же в свою очередь всегда знал куда прийти, если заест полуденная скука, понадобится совет или просто молчаливое участие, на которое дед был щедр. Идя по тёмным дворикам с сумкой инструмента, переброшенной через плечо, Паша представил себе деда, мастерящего что-то в гараже, пока они с друзьями носятся вокруг, играют в догонялки, футбол или в хоккей… Хоккей. Взбаламученный ил памяти не спешил оседать, окутывая, обволакивая, опьяняя…
***
Паша не мог вспомнить сколько им было тем летом с Вовой Яхлиелем и почему вместо футбольного мяча они гоняли по пыльному двору шайбу. Взмах – клюшка на мгновение подхватывала похожий на таблетку активированного угля снаряд, чтобы отправить его в полёт. Шайба свистела над ухом, грохоча о гаражи. Дед Тима выглядывал на секунду, фиксировал происходящее и снова исчезал за воротами.
– Володя, домой!
Окно Яхлиелей скрывали ветви, но мальчишки знали, кого зовут. Каждый день Вова должен был час заниматься на трубе.
– Это потому, что он еврей, – припечатывал дед Тима, когда Вова в очередной раз скрывался в подъезде.
– Как будто другие не могут играть, – возражал Павлик.
– Могут, если для удовольствия, – хмыкал дед, не отрывая взгляда от очередной поделки.
Но в тот день Вова был в ударе. В прямом и переносном смысле. Он швырял шайбу зло и метко, словно не слыша голос матери. После третьего оклика из подъезда появился Яхлиель-старший. Он молча подошёл к сыну, выхватил у него из рук клюшку и одним махом, словно тоже был в ударе, разбил её о бордюр. Выразительно посмотрев на сына, он скрылся в подъезде. Вова, ещё до конца не веря увиденному, опустился на колени перед разбитой клюшкой. Не дожидаясь пока у друга из глаз брызнут слёзы, Паша начал сгребать обломки и осколки.
– А ну, пойдём.
– Куда? На мусорку?
– К деду.
Дед всё видел, дымя папироской у ворот гаража. Он молча принял изувеченную клюшку и стал готовиться к операции. Как опытный хирург собирает осколки кости, дед Тима собирал по частям изувеченный инвентарь. Подклеивал, подбивал, перевязывал. И… через час отдал Вове в руки целую клюшку.
Яхлиель выудил из кармана шайбу. Ударил. Недоверие на его лице сменилось улыбкой. На втором ударе улыбку сменил восторг. Они играли до темноты, пока не потеряли шайбу в густых кустах. Тогда Вова погладил клюшку и протянул её Паше.
– Можно она пока у вас постоит?
***
Подходя к подъезду, Паша думал, что Вова Яхлиель теперь гражданин Израиля и, наверное, уже купил себе что-то поинтересней чем старый «москвич».
Баба Валя выглянула с кухни, кивнула и скрылась за дверью. Паша не спешил заговаривать о машине. Ему было странно, что она сама не предложит ему взять «москвич», он не представлял, что делать, если ему вдруг придётся просить. Он не умел просить. Баба Валя не заставила Пашу унижаться, столкнувшись с ним в коридоре она бросила как будто между прочим:
– Кстати, Павлик, ты мне ключи от гаража занеси. У меня покупатель наклюнулся, хочет посмотреть. Жалко, что ты так и не заинтересовался автомобилями, не ходил к деду в гараж…
Паша опустил связку ключей в морщинисто-мозолистую ладонь и пошёл к себе собирать чемоданы.
Месяц спустя баба Валя стала богаче на сто долларов.
